watching and waiting

https://maiorova.livejournal.com/823396.html

Эту историю я не рассказывала никому и никогда. А теперь рассказываю.

Дело было в конце девяностых. Весна, тепло. Я много бродила в одиночку по Петроградской стороне и, страдая топографическим кретинизмом, ориентировалась большей частью по заборным надписям. А чего, очень удобно. Их тогда редко замазывали. Так и ходила от «Все террористы — онанисты» до «Пролетарий, возьми своё» мимо разнообразных матюгов, которыми был обвехован любой петербургский фарватер того периода. И вот однажды...

Сначала я приняла этого котёнка за бесёнка вроде тех, какие в изобилии резвятся на страницах «Британских сказок» в переводе Шерешевской. А потом гляжу - нет, котёнок такой на задних лапках, а в передних геральдический щит с каллиграфической надписью:

To Leigh's

Тусовка была маленькая и компактная, никакого/никакую Leigh я не знала, но тем острее был приступ любознательности. Я взяла да пошла по указателю. Метров через четыреста, на углу выплясывал по жёлтому брандмауэру несколько более схематичный котёнок с надписью и стрелкой. Ещё через метров триста - надпись и стрелка без котёнка. Следующую зверушку пришлось дожидаться почти километр - впрочем, там тянулся длинный забор, при всем желании пойти не туда было невозможно. На этот раз зверок был без таблички, зато указывал в направлении загадочного/загадочной Leigh обеими верхними лапками.

Следуя этой модификации Белого Кролика, я прошагала по извилистой кроличьей норе довольно долгий путь. К середине маршрута глазок у меня уже наметался, несмотря на пространственную идиотию — вот котенок со стрелочкой выглядывает из-за лавочки, вот машет из подворотни, вот улыбается с помойного ведра... Уже возле станции метро «Петроградская» он с полупоклоном пригласил меня в распахнутое парадное — тогда, до террористической опасности, парадные не всегда запирались - а там, на первом этаже, рядом с несуразно огромной дверью, обшитой шкурой мифического зверя дерматина, у белой кнопки звонка было написано тем же каллиграфическим острым почерком:

Leigh's

Я постояла перед дверью, отдыхая от азарта и фантазии. Конечно, в звонок не позвонила - но не потому, что нельзя беспокоить чужих людей за чужими дверьми. Во всяком случае, не только потому. Мне не нужно было ничего за чужой дверью с чужим именем.

Мне просто хотелось знать, что эта дверь существует.

https://maiorova.livejournal.com/823396.html

https://maiorova.livejournal.com/822042.html

Совсем чуть-чуть до девяноста лет не дожил. У меня с прошлой осени начался малоуместный марафон «прочти всего Варгаса Льосу, до которого можешь дотянуться», и я действительно прочла порядком. С чего-то горела, как в детстве с вольных флибустьеров кэптена Блада, от чего-то проплеваться не могла — ну, согласитесь, изумительно противная парочка эти дон Ригоберто и дона Лукреция... Кто убил Рикардо Арану, я так и не знаю. Литума, конечно, кумир и гигант мысли, хотя и узконаправленной. Антония и дон Ансельмо любили друг друга, а злобная мымра Чунга любила своего отца. Что же касается вальса Alma, corazon y vida, он бесповоротно прописался в плейлисте.

— Вечер встреч, дорогой дон Ансельмо, — сказал Литума. — Вот видите, старина, как хорошо я веду себя. Налей-ка нам по стаканчику, Чунга, и себе тоже налей.
Он залпом осушил свой стакан и, отдуваясь, поставил его на стойку. С его мокрого подбородка пиво и слюни капали на замызганные лацканы пиджака.
— Что за сердце у тебя, братец, — сказал Обезьяна. — Чистое золото!
— «Душа, сердце и жизнь», — сказал Литума. — Я хочу послушать этот вальс, дон Ансельмо. Будьте добры, сыграйте его, сделайте одолжение.



Фелисито вдруг услышал по радио свой любимы вальс - «Душа, сердце и жизнь». Такого нежного, трепетного, мастерского исполнения ему прежде слышать не доводилось. Ни Хесус Васкес, ни Луча Рейес - никто из креольских певцов не исполнял этот прекрасный вальс с таким чувством, иронией и лукавством, как эта женщина, голос которой он слушал впервые в жизни. Она вкладывала в каждое слово, в каждый звук столько искренности и гармонии, что хотелось танцевать и даже плакать...

https://maiorova.livejournal.com/822042.html

https://maiorova.livejournal.com/821095.html

Лазарева суббота, или по-сербски Врбица, - праздник детский. Традиционно ассоциируется он с цветочным венками и весёлым звоном колокольчиков, которые детвора вешает себе на шею. Мальчики на синенькие ленточки, девочкам на красненькие.

Но сегодня городу Белграду не больно-то до колокольцев. С утра в центр, где намечался митинг сторонников непотопляемого Вучича, съезжались вереницы автобусов: из Крагуевца, Ужице, даже из Косово. Противники Вучича небезосновательно подозревали, что граждане, сидящие в автобусах, получают за участие в митинге некие суммы, и устраивали им обструкцию: свистели в свистки, выли в вувузелы и прочие лепататы, гудели клаксонами автомобилей. Один взвыл такой сиреной, что я спросонья решила — караул, воздушная тревога. А к нам же вчера прилетела Эмилина бабушка - вот-то весело её встретил город!

Сейчас автобусы с участниками митинга разъезжаются — как сквозь строй. К лепататам, свисткам и клаксонам присоединились кастрюли, барабаны и крики «Пум-пай! Пум-пай!» Час с лишним уже шумят... У митингов этих есть даже собственное наименование — вучинги.

А у собора святого Савы играет приджазованный дуэт: гитара и саксофон.



О Лазаревом дне напоминает только пара веков, оставшаяся отдыхать на скамейке:

https://maiorova.livejournal.com/821095.html

https://maiorova.livejournal.com/820706.html

Был один такой Жузе Мисузу, он за сорок мильрейсов взялся учить некоего Этельвининью, как сделать, чтобы враг, целящийся в тебя, промахнулся.
Способ заключался в следующем:
«Требуется только хладнокровная вера — и чтоб в самую ту минуточку, когда ты лицом к лицу с противником, думать одно: «промахнёшься, промахнёшься, ой, промахнёшься, в молоко пуля уйдёт, в меня не попадёт, промахнёшься ты, промахнёшься ты, сукин сын!»
Так он и учил Этельвининью, этот Мисузу. И тут Этельвининью ну жаловаться:
— Если даже и так, и никак иначе, я, выходит, уже раньше знал сам, без того, чтоб мне учиться! Я сам делал так, и не раз!
— И делал ты прямо точнёшенько так же, как я тебя сейчас учил? — спросил Жузе Мисузу с сомнением.
— Слово в слово. Только в самом конце ругался по-другому. Я говорил «курицын сын», — отвечал Этельвининью.
— Ну тогда, — прервал его Жузе Мисузу, — с тебя всего двадцать мильрейсов.

(Из книги Жуана Гимараэнса Розы Grande Sertão: Veredas)

https://maiorova.livejournal.com/820706.html